День Победы… Великая Отечественная… и спето о ней, и фильмов снято, и книг написано — всего не сосчитаешь, тем более, что пишут, снимают, поют и по сей день.
С Вашего позволения, не стану повторять заезженных фраз о цене Победы, её значении и престиже; не буду заниматься развенчанием клеветы на победителей и осуждать героев новомодной УПА (не их это праздник).
Мне просто хочется сказать спасибо всем тем, кто сделал эту Победу и дожил до сегодняшнего дня. Как тяжело им было тогда, знают только они, а наша задача сделать сейчас так, чтобы им стало хоть немного легче.
Если можно, пусть расскажет о тех днях очевидец: ветеран ВОВ Иван Никитич Столбовский.
События военных лет, происходившие на Белорусской земле, навсегда остались в памяти…
Гарнизон (если можно так сказать) позиции состоял из троих солдат.
Отсиживались на вершине песчаного холмика сутками, наблюдая за противником. Ни немец нас особо не тревожил (кроме снайперов), ни мы его — глухая оборона, вроде бы забытый участок.
На рассвете одного из сентябрьских дней, продрогшие за ночь, мы похлебали принесенный ефрейтором Кузьмой Быковым то ли густой пшенный суп, то ли жидкую кашу, похрустели сухарями.
— А это вместо компота, — объявил Кузьма и, вытащив из рукава гимнастерки письмо, протянул его старшему сержанту Косте Архипову:
— Держи, командир. Из родного колхоза.
— Брати-ш-ки пи-и-ишут, почти пропел Костя.
Сначала он прочел письмо с Быковым, потом еще раз.
Погрелись немного в лучах неяркого осеннего солнышка и стали поочередно чистить оружие. Архипов стал всматриваться на противоположный берег реки, высунулся слегка из окопа. Тут и вошла в него вражеского снайпера пуля.
— Ох, — сказал негромко Архипов и сполз на дно окопа.
— Старшего сержанта ранило! — крикнул я.
Подбежал Быков и рухнул на колени возле Архипова.
— Куда тебя, Костя, куда?
— В бок.
По светлому песку дна окопа расплывалось бурое пятно крови. Быков отдернул Косте поясной ремень, расстегнул ему рукава и ворот гимнастерки, позвал меня. Я осторожно уложил автомат на бруствер и приблизился к раненому. Быков плавным движением выпрямил руку старшего сержанта.
— Тащи!
Я, преодолев страх перед чужой раной, сдернул с раненого гимнастерку и отшвырнул ее. Из распоротого пулей подрагивающего тела струей хлестала кровь. Быков и я одновременно принялись рвать оболочки своих перевязочных пакетов и стали делать перевязку. Стянув туго концы бинтов, Быков с опаской глянул на место раны.
— Течет.
— Должно перестать, — утешительно сказал я.
Мы передвинули раненого на сухое место, подложили под голову противогаз:
— Рана пустяковая, — стараясь успокоить его, говорили мы. — Долежишь до ночи, перенесем на ротное КП. Фая новую перевязку сделает. В медсанбате кровь перельют.
— Течет? — спросил Архипов.
— Капает только, — быстро ответил Быков.
— Врешь…
— Немного-немного, — вмешался я. — Попей еще.
— Кровь водой не заменишь,— прошептал старший сержант.
— Мерзну, — сказал очнувшись Архипов.
Быков распустил свою скатку, постелил шинель, уложил на нее товарища, сверху набросил его шинель.
— Потеплело?
— Трясет. Кровушки мало.
Подошел я, скинул с себя гимнастерку, оставшись в нательной рубахе. Всем этим прикрыли раненого.
Быков переложил в карман раненому его партбилет и солдатскую книжку, заметив, что он продолжает мелко дрожать.
Со стороны немецкой траншеи раздались два автоматных выстрела. Но стреляли не в нашу сторону. Быков все же выглянул из окопа.
— Почему без каски? Немедленно надеть. — четко выговорил Архипов.
Быков надел нагретую солнцем каску на пилотку.
— Умирать собирайся, а поле засевай, — сказал Архипов. Потом улыбнулся, но так, что нам стало больно от этой улыбки.
Солнце, как подстреленное, еле плыло по небосводу. Резиновые минуты растягиваются в часы, часы казались нескончаемыми, день — вечностью.
— Хотел я, — опять заговорил Архипов, — спросить после войны у немцев, что на нашей земле забыли?
— У пленных что не спросил, — поинтересовался Быков.
— Пленный тебя боится. Душу не раскроет. Говорить на равных надо.
— Спросим! — сказал Быков.
Мы с нетерпением ждали темноты, завидно подготовили носилки из связанных шинелей, дождавшись вечерних сумерек, понесли товарища по топям, но до КП не донесли живым…
Много я видел смертельно раненых товарищей.
Но меня до глубины души поразило другое: знал человек, что умирает. Знал, что обескровленный не перенесет длинного дня, а если и перенесет, не выдержит ночного пути через топь. А все же вел себя так, будто собирался еще долго шагать по земле в строю с товарищами.
